— Ну боец один. Так он не виноватый! На той койке, у колидори, раньше дивчина спала. А он, боец, прийшов ночью. Темно. Пошукал рукой, видит — волос длинный. Ну и забрався. Я это дило добре расследував. Знаю. Поп сам виноватый, шо у колидори лег спать!
— Следовательно, ты считаешь, что у тебя все в порядке?
— А шо?
— А то, друг, что у тебя, куда ни посмотришь, дефекты!
Маслак поднялся с табурета. Его полная шея покраснела, налилась кровью.
— И чего до мене уси чипляются? — захрипел он, багровея. — Дехвекты! Я и сам знаю, что у бригади есть отрицательные дехвекты. А ты за положительные дехвекты скажи! Хто у Попова батарею забрав? Я! Хто охвицерский полк порубав? Я!
— Я вижу, что ты не хочешь меня понять, Маслак, — спокойно продолжал Бахтуров. — Я замещаю заболевшего политкома корпуса. Следовательно, ты обязан принять к немедленному исполнению все то, что я тебе сказал. Запомни, что при первом же замечании я поставлю вопрос о снятии тебя с бригады. Говорю это тебе как представитель партии большевиков. Так что имей это в виду.
— Так! Все понятно! — Буденный, нахмурившись, постучал по столу. — Садись, Маслак, и помни, что если только допустишь еще подобное безобразие, то трибунал. Два раза я не люблю говорить. Ты меня знаешь.
Маслак засопел и, ворча что-то, уселся на табурет.
— Дверь скрипнула. В горницу вошел адъютант.
— Товарищ комкор, — обратился он к Буденному. — Дундич прибыл из разведки. Просил принять.
— Дундич? — Буденный весело взглянул на Бахтурова. — Гляди-ка! А? Как по заказу! Ловок! Зови его скорей!
Адъютант открыл дверь и пропустил быстро вошедшего Дундича, который, храня строгое выражение на загорелом лице, остановился у стола напротив Буденного. На нем была сдвинутая набок серая кубанка, открывавшая высокий чистый лоб с падавшими на него потными завитками темных волос, забрызганная грязью кожаная куртка и краповые [17] бриджи, туго перехваченные ниже колен высокими сапогами со шпорами.
Собравшиеся, умолкнув, приветливо смотрели на Дундича. Лишь завистливый Маслак со скрытой враждой исподлобья глядел на него.
— Ну, рассказывай, Иван Антонович, — обратился к Дундичу Буденный, величая его по-конармейски.
При общем молчании Дундич доложил об исполнении возложенной на него задачи. Обнаружив у хутора Зимняцкого движение больших конных масс противника в северном направлении, он увязался за ним и установил, что имеет дело с корпусом Мамонтова. В корпусе до шести тысяч сабель при восьми четырехорудийных батареях. Но — и это самое главное — несколько дней тому назад в этом же направлении прошли какие-то другие конные части противника еще большей численности.
«Кто бы это мог быть?» — подумал Буденный. Он с немым вопросом посмотрел на Дундича.
Дундич пожал плечами.
— А откуда ты узнал, что видел Мамонтова? — спросил Буденный.
— От зороблянника… От пленного! — быстро поправился Дундич.
— Где он?
— Не хотел пойти. Понимаете?
— У тебя потери есть?
— Нет, товарищ комкор. Только трофеи.
— Ну, ловок! — сказал Буденный.
Он, перегнувшись через стол, пошептался о чем-то с Бахтуровым, потом поднялся, объявил совещание закрытым и приказал начдивам приготовиться к выступлению.
5
Застилая даль мокрым туманом, сеял мелкий надоедливый дождь. Лошади скользили по раскисшей дороге, спотыкались, месили копытами вязкую глину. Медленно тянулись залепленные грязью по ступицы пулеметные тачанки и пушки. Ездовые скрепя сердце секли плетьми выбившихся из сил лошадей.
Подойдя к месту ночлега, Харламов, мокрый до нитки, приглядывал хату. К нему подошел казачонок в нахлобученной на уши старой фуражке.
— Вы что, дядька, красные? — спросил он, поддернув длинные, не по росту, подвернутые и замызганные снизу штаны.
— Красные. — Харламов выжидающе посмотрел на него. — А что тебе надо?
— Бандюк у нас. Тетку ограбил и к нам забежал. — А где ваша халупа?
— Эвон, с краю.
Харламов крикнул Меркулова, того самого, с которым брал батарею, немолодого, степенного на вид казака, и они, предводимые казачонком, ведя лошадей в поводу, пошли по улице. Когда они вошли в хату, там уже полно набилось народу.
Толстый, как кабан, рыжий детина в новенькой генеральской шинели на красной подкладке, которая была почти одного цвета с его широким потным лицом, ощерясь и бегая мышиными глазками, тянул из рук молодого бойца в рваной шинели брезентовый патронташ. Несколько бойцов с любопытством смотрели на эту картину.
— Давай пусти! — хрипел мироновец. — Я ж говорю: ничего тута нет. — Он с усилием тряхнул головой, отчего щегольская кубанка сдвинулась на затылок, открыв ловко зачесанный чубик.
— Чего ты с ним канителишься? — крикнул Харламов красноармейцу в рваной шинели. — Вдарь ему по-бойцовски! Ишь мурло наел! Барахольщик!
— Какой я такой барахольщик! Я в жись ничего чужого не брал! — со слезами крикнул мироновец, продолжая изо всех сил тянуть к себе патронташ.
— А ну, граждане, как у вас? И что у вас? — послышался в хате знакомый насмешливый голос.
Харламов оглянулся.
В дверях стоял Митька Лопатин с осунувшимся, но, как всегда, веселым лицом. На плече у него лежало перевязанное веревкой седло.
— Тю-ю! Митька!
— Лопатин!
— Здорово, дружок!
— Здорово, ребята, — важно сказал Митька. Он бережно положил седло на лавку. — Ух, упарился! Я ее, окаянную силу, — кивнул он на седло, — на себе пеший пер. Пятьдесят верст отшлепал по этакой-то грязи. Все копыта отбил. Было пропал за нее.
— Ты как попал сюда, Митька? — спросил Меркулов.
— Ехал поездом с госпиталя. Крестника видел.
— Какого?
— Мамонтова.
— Ну?
— Ага! Он, гадюка, Таловую спалил… Ну, думаю, раз он здесь, так и Семен Михайлович где-то поблизости. И вот, как в воду смотрел, не ошибся. А вы, ребята, чего тут делаете?
— А вот мироновского барахольщика поймали, — сказал боец в рваной шинели.
Митька подмигнул Харламову, придвинулся к мироновцу и в упор взглянул на него.
— А-а, знаем мы вас, были вы у нас — самовара не стало, — сказал он насмешливо.
— Ты, и верно, знаешь его? — поинтересовался Харламов.
— Встречались… — пояснил Митька. — Давайте-ка я его потрясу. А ну, ребята, держите его.
Митька ловко стал шарить по глубоким карманам бандита, выкладывая на стол золотые часы, браслеты и кольца. Потом он раскрыл патронташ и вытряхнул из него какие-то золотые комочки.
— Эге!.. А ты, видать, парень запасливый, — сказал он, усмехнувшись. — Эвон сколько на старость зубов приберег! Да тут их на целый взвод хватит.
— Это ты где, гад, награбил? — спросил Харламов, с искаженным лицом подступая к мироновцу. — Ну? Говори!
— А чего говорить? Так и вовек не забогатеешь, ежели временем этим не пользоваться, — сказал бандит, не глядя на него.
— Не забогатеешь? Так ты, стало быть, шел в Красную Армию за богачеством?
— Вы вот что, ребята, берите себе половину и пустите меня, — сказал мироновец таким тоном, словно этот вопрос был уже твердо решен между ними.
Харламов подвинулся к нему. Ноздри его гневно вздрогнули.
— Да ты что, по себе всех меряешь? — заговорил он, багровея. — Ты думаешь, всех можно купить? Мы жизнью для победы рискуем и даже вовсе об этом не помышляем, а ты, гад, что нам предлагаешь? Эх, не привык я лежачего бить. Да и рук не хочу марать о такую заразу. А ну, братва, пошли до сборного места. Там ужо разберутся.
— Стойте, ребята, — сказал Митька. — У меня есть предложение. Вон у Черняка шинель вовсе худая. Надо бы ему заменить. А? Как с вашей точки?
— Да ты, Митька, сам бы сменял. Гляди, какой рваный, — сказал Меркулов.
— Ничего, я покуда так похожу.
— Ну что ж, нехай Черняк берет, — сказал один из бойцов. ~ Бери все. Вон галифе какие, да и сапоги хорошие.
— Бери, бери, Черняк. Носи на здоровье, — поддержали голоса.
— А ну, раздевайся! — твердо сказал Митька мироновцу.
Бандит, бешено взглянув на него, хрипло спросил:
— А я как же буду?
— На том свете ты и так походишь, — успокоил Мишка. — Там, говорят, одежда без надобности…
Спустя некоторое время они гурьбой вышли из хаты. Дождь перестал. Тучи рассеялись, и в чистом небе светило осеннее, но еще яркое солнце. Быстро подсыхала дорога. На окраине хутора штаб-трубач играл сбор. Звуки сигнальной трубы все настойчивее неслись над станицей. Оказалось, что в конный корпус примчались два разведчика из 56-й стрелковой дивизии, подвергшейся внезапному нападению со стороны крупной группы войск генерала Савельева. Дивизия, потерявшая раненными командира и комиссара, оставила город Калач, что под Бутурлиновкой, и с боем отходит на север.
